Как Лев Толстой напутствовал Столыпина
«Достижение той цели умиротворения, к которой Вы как будто бы стремитесь, возможно только совершенно противоположным путём»
П.А. Столыпин. Сост. и коммент.: И.Л. Архипов. – СПб.: Пушкинский фонд
, 2017. – 608 с. // Серия «Государственные деятели России глазами современников»
Фото: ozon.ru
Приостановленная было серия «Государственные деятели России глазами современников» возобновилась томом о самом загадочном, пожалуй, персонаже русской истории начала ХХ века – Петре Аркадьевиче Столыпине (1862–1911). Премьер-министр в 1906–1911 годах, для одних он остался автором «столыпинского галстука» (яркий, но не совсем точный образ его жёсткой внутренней политики), для других – примером верного слуги отечества и государя, слуги, которого недооценили и современники, и высшая власть.
Сборник включает фрагменты мемуаров и писем разных лиц – от дочери Столыпина Марии до его политических соратников и противников. Одни тексты переиздавались в последние годы, другие публикуются по журналам и книгам 1910–1920-х годов. Составитель Игорь Архипов предпослал книге обширное предисловие, фактически полноценную биографию объёмом в 70 страниц. Он систематизирует разноречивые оценки деятельности Столыпина, рисуя фигуру одинокого романтика, преследуемого со всех сторон:
«Противодействие исходило от всех главных «центров влияния», которые предопределяли характер и эффективность реформаторской деятельности правительства Столыпина. Это и лично Николай II, императрица, члены императорской семьи, и «придворная камарилья» – ближайшее окружение царя, традиционно консервативное и чуткое к его настроениям, и так называемое объединённое дворянство – боровшиеся за сохранение своего политического и экономического влияния крупные помещики и землевладельцы. Давление со стороны правоконсервативных и откровенно реакционных сил, включая пользующихся симпатией Николая II черносотенцев различных оттенков, ослабляло позиции Столыпина и его способность добиваться проведения преобразований. Более того, в правящих верхах, на фоне прогрессирующего самоуспокоения и уходящего страха перед революцией, снижалась потребность в самом Столыпине, который являлся не просто номинальным главой правительства, а стремился объединять его деятельность на основе программы реформ».
Охлаждению со стороны поначалу восхищённого провинциальным политиком императора способствовали и самостоятельность Столыпина, его публичная известность, а также жёсткое отношение к Распутину и настойчивое стремление премьера отменить ограничения прав евреев и членов их семей. (На что Николай II честно ответил, что не может – «…внутренний голос всё настойчивее твердит мне, чтобы я не брал этого решения на себя. До сих пор совесть моя никогда меня не обманывала. Поэтому и в данном случае я намерен следовать её велениям»; антисемитизмом была заражена большая часть двора.) Группа же поддержки Столыпина выглядела малочисленной и к тому же синильной – да, среди друзей был всевластный барон Фредерикс, один из немногих, кому император доверял даже больше, чем себе, но старому барону-консерватору давно уже не было дела до больших проблем большой страны.
Среди критиков премьера оказался и Лев Толстой, который поначалу относился к политику с интересом, поскольку дружил с его отцом ещё во время Крымской войны. 30 августа 1909 года он написал письмо премьеру. Письмо так и не было отправлено, но оно точно передаёт суть конфликта между властью и интеллигенцией: «Мне, стоящему одной ногой в гробу и видящему все те ужасы, которые совершаются теперь в России, так ясно, что достижение той цели умиротворения, к которой Вы, вместе с Вашими соучастниками, как будто бы стремитесь, возможно только совершенно противоположным путём, чем тот, по которому Вы идёте: во-первых, прекращением насилий и жестокостей, в особенности казавшейся невозможной в России за десятки лет тому назад смертной казни, и, во-вторых, удовлетворением требований, с одной стороны, всех истинно мыслящих, просвещённых людей, и с другой – огромной массы народа, никогда не признававшей и не признающей право личной земельной собственности».
Но Столыпин, как и в других случаях, не внял голосу писателя, он вообще считал его гражданские идеи оторванными от реальности. Возможно, в этом отсутствии гуманитарной и гуманистической подкладки всей его деятельности и состоит причина политического одиночества Столыпина, принципиального, но не способного на компромиссы человека, которого в силу этой упёртости трудно даже назвать полноценным политиком. Он кажется технократом, обладающим умением, но лишённым ясных целей, тактик в нём побеждал стратега.
Если бы Столыпина не убили, какое политическое будущее у него было бы – вообразить трудно. Если уж императору удалось «притушить» (а ведь хотелось порой и придушить) самого Витте, вряд ли Столыпину повезло бы больше. Принципиальный, неуступчивый премьер выглядит классической жертвой правящего режима – отличный функционер, он становился всем менее нужным по мере роста своих достижений. Да и несговорчивость политических элит, их выбор в пользу сиюминутных успехов, а не высоких целей тоже трагическим образом сказались на судьбе Столыпина. В глазах многих современников её предрешил сам ход истории. Жаль, что та лишена сослагательного наклонения.
«Фактически в материалах УКГБ таких сведений не имелось…»
Отменить приговор Азадовскому помогли перестройка, Щекочихин и «Литературка»
Пётр Дружинин. Идеология и филология. Дело Константина Азадовского: Документальное исследование. – М.: Новое литературное обозрение, 2016. – 528 с.: ил.
Фото: ozon.ru
От одного из самых громких дел начала 1980-х, когда известного ленинградского филолога Константина Азадовского и его гражданскую жену Светлану Лепилину отправили в тюрьму по очевидно сфабрикованному обвинению, не осталось практически ничего. Как пишет автор книги Пётр Дружинин, «то обстоятельство, что Азадовские в своё время не поленились скопировать основной объём своих уголовных дел и сопутствующих «правосудию» материалов, которые впоследствии влились в различные архивные коллекции, оказалось для нас спасительным: несмотря на запросы, которые по нашей настоятельной просьбе предпринимались Азадовскими в процессе подготовки этой книги, их уголовные дела оказались то ли уничтоженными по срокам хранения, то ли вообще утраченными. Более того, в 2015 году Азадовскому наконец было официально сообщено, что «сведения о привлечении его к уголовной ответственности отсутствуют в Информационном центре ГУ МВД России по С.-Петербургу и Ленинградской области, самих уголовных дел на хранении не имеется, а вся учётная документация уничтожена по истечении срока хранения. Как будто и не было никакого уголовного дела, отбытого срока, реабилитации, сломанных жизней…».
Жизнь, к счастью, сломанной не назовёшь, Константин Азадовский – учёный с мировым именем. То, что несколько лет работы у него украли, что жену его подвергали в заключении унижениям – этого не забыть. Но сама история – дань их личному мужеству, а также профессионализму выдающегося журналиста Юрия Щекочихина, во многом благодаря настойчивости которого удалось добиться отмены приговора.
Там всё было шито белыми нитками – не было самого преступления, Светлане Лепилиной через агента-провокатора КГБ (им был некий иностранец Хасан, чья личность так и не была установлена судом) подбросили анашу, затем во время обыска у Азадовского наркотики подложили и ему. Причин не любить филолога у КГБ было много, но одновременно их не было вовсе. Да, в молодости он не стал доносить на студентов, да, много общался с иностранцами, читал зарубежные журналы и не раз высказывался в адрес власти. Но всё же он был германист, иностранцев было не избежать, запрещённой периодики не хранил, а любовь к «Софье Власьевне» (так иносказательно называли порой советскую власть) демонстрировали лишь слабодумавшие. Из-за этого не организуют сложную операцию, когда в милицейском обыске участвуют трое сотрудников КГБ, чьи имена не попадают в итоге в протокол. И уж тем более не отправляют в колонию в Сусуман Магаданской области, несмотря на протесты известнейших учёных и писателей, причём не только ленинградских (отец Азадовского, Марк Григорьевич, был известным пушкинистом, его лишили работы в годы «борьбы с космополитизмом»).
Азадовский настойчиво боролся против сфальсифицированного приговора, но в итоге ему помогли перестройка, Щекочихин и «Литературка». Тогда сложные юридические случаи в газете предварительно изучали «разработчики темы», специалисты юриспруденции, отставники из милицейской и прокурорской среды. В 1988 году один из них, «генерал-майор запаса Минаев отправился в командировку в Ленинград. Командировочное удостоверение от редакции «Литературной газеты», а в особенности красная генеральская книжечка открыли ему нужные двери. Но тут оказалось, что уголовные дела Азадовского и Лепилиной уже не посмотреть – их затребовала Генеральная прокуратура СССР. Этот факт был сам по себе не так и огорчителен – дела наконец-то вырвались за пределы Ленинграда, появился призрачный шанс, что их внимательно изучат в Генеральной прокуратуре».
В итоге расследования в 1989 году – после многочисленных проволочек в самой редакции – появилась статья Юрия Щекочихина, но окончательная точка была поставлена лишь в 1994 году. 5 апреля старший прокурор Управления по надзору за следствием и дознанием Генеральной прокуратуры РФ Н.Н. Дедов «выносит решение, которое опровергает не только решения органов суда, но даже прежние решения Генеральной прокуратуры (…) 18 апреля 1994 года это постановление было утверждено старшим помощником Генерального прокурора РФ В.А. Титовым, и дело отправилось обратно – в Санкт-Петербург. Такие решения Генеральной прокуратуры, не слишком привычные для Азадовских, были связаны с тем обстоятельством, что (…) Генеральным прокурором РФ стал Алексей Иванович Казанник, и дело не пошло по привычному пути».
Итоговое решение принял 1 июня 1994 года президиум Санкт-Петербургского городского суда. Его текст – документ кафкианской силы, точно отражающий атмосферу позднего СССР: «Лепилина попала в поле зрения УКГБ СССР по Ленинградской области как сожительница Азадовского К.М., состоящего с 1978 года на оперативном учёте по подозрению в антисоветской агитации и пропаганде.
При посредничестве Лепилиной получить легализованные материалы об этой деятельности Азадовского не представилось возможным, и в октябре 1980 года УКГБ приняло решение о привлечении Азадовского и Лепилиной к уголовной ответственности за общеуголовное преступление, и тогда же Куйбышевское РУВД Ленинграда было проинформировано о том, что Азадовский и Лепилина занимаются приобретением, хранением и употреблением наркотических веществ. Фактически же в материалах УКГБ таких сведений не имелось».
Как сложилась бы судьба Азадовского, если бы не мужество его самого и людей, ему помогавших? Как писал Юрий Щекочихин по поводу другой истории, «система может оказаться сильнее народа, но сильнее одного человека она может и не стать». В своё время редактор вычеркнул эти строки – возможно, потому, что возразить автору было нечего.
От русского гвардейца до финского маршала
Сталин вычеркнул имя Маннергейма из списка военных преступников
Элеонора Иоффе. Линии Маннергейма. Письма и документы. Тайны и открытия. – СПб.: Пушкинский фонд, 2017. – 432 с.
Фото: ozon.ru
«Очень странно ставить в городе мемориальную табличку тому, кто участвовал в его осаде» – вот текст одной из прошлогодних реплик в Интернете, прозвучавших в рамках полемики по поводу мемориальной доски Густаву Маннергейму (1867–1951). Ставший маршалом Финляндии лейб-гвардеец уланского Его Императорского Величества полка по-прежнему остаётся спорной фигурой для многих россиян, что видно и по книге, выходящей уже вторым, дополненным изданием. Маннергейм был шведским бароном и русским военным деятелем, участвовал в торжествах коронации Николая II, во время Первой мировой войны командовал кавалерийской дивизией, дослужился – уже при Временном правительстве – до генерал-лейтенанта, да и женат был на дочери генерала Анастасии Николаевне Араповой (детей звали Анастасия и Софья).
Признание заслуг такой фигуры в советской культуре было невозможно. Знаменитая «линия Маннергейма», как и вся история засекреченной Советско-финской войны, долгие годы невнятно проборматывалась на страницах школьных учебников. Потребовалось отрешиться от идеологических концепций, чтобы признать за этим статным кавалергардом право не только на внешний блеск, но и патриотизм, не впадающий в грех унылого национализма.
Маннергейму одинаково удавались и полутаинственная роль «нашего человека» на Дальнем Востоке (почти два года он путешествовал под видом этнографа по Китаю и Японии), и роль светского льва, удачливого придворного, счастливого любовника и утончённого ценителя кухни. Его культ в Финляндии если и ослабевает с десятилетиями, то не катастрофическими темпами.
Собрав массу интересных материалов в архивах Европы и Америки, рассказывая о множестве неожиданных деталей, вроде продолжавшихся и в 1930-е – 1940-е годы отношений Маннергейма с бывшими сослуживцами по русской армии и его симпатиях к эмигрантам в целом, Элеонора Иоффе подпадает под обаяние героя и в итоге толком не держит критическую по отношению к нему дистанцию. В результате перед читателем скорее сборник интереснейших материалов и документов, чем полноценная биография с внятной авторской концепцией. Но читается с увлечением – Маннергейм очарователен словно киногерой. Он отчаянно защищал обретшую независимость Финляндию, став регентом (парламент не мог определиться с будущим монархизма в Финляндии). Затем, на много лет официально отстранившись от политической жизни, он был руководителем многочисленных обществ – от Красного Креста и Союза скаутов до Союза защиты детей, носившего его имя. Маннергейм вернулся в большую политику в 1931 году как председатель Совета обороны. Через два года он уже фельдмаршал, а с началом Советско-финской войны 1939 года, получившей название Зимней, Маннергейм возвращается к военной деятельности, заняв пост главнокомандующего.
Советы оценили Маннергейма как противника. После поражения Финляндии Москва не предъявляла Маннергейму претензий, когда судили его соратников, самому маршалу позволили уехать лечиться в Португалию (умер он и вовсе в Швейцарии). Жданов, как председатель Контрольной комиссии союзников, не обращал внимания на доклады, требовавшие наказания маршала, Сталин вычеркнул его имя из списка военных преступников.
Симпатии автора к своему герою очевидны, поэтому не удивляешься отсутствию в списке использованной литературы «неудобных» книг. Например, здесь нет и тени вышедшего в 1945 году в Петрозаводске сборника материалов и документов «Чудовищные злодеяния финско-фашистских захватчиков на территории Карело-Финской ССР» (составители С. Сулимин, И. Трускинов, Н. Шитов). В сборнике немало примеров садизма со стороны финских военных по отношению как к военнопленным, так и к гражданскому населению (людей на улице могли убить только за то, что те не стали приветствовать финских солдат), и даже к детям. С точки зрения полноты исследования это важные свидетельства.
Автор пытается сохранить объективность, напоминает о надолго приклеившемся к Маннергейму прозвищу lahtari («мясник»), но ужасы и жестокости, сопровождавшие его руководство Финляндией, особенно в Гражданскую войну 1918-го, когда белые без разбору казнили всех сторонников красных, включая женщин и детей, Элеонора Иоффе склонна списывать на обстоятельства времени: дескать, в гражданскую войну всегда так. Возможно, что так, но это не снимает ответственности с военных лидеров.
Факты упрямая вещь. В книге приводится приказ Маннергейма от 7 июля 1941 года: «В этот исторический момент финские и немецкие солдаты вновь – как и во время освободительной войны в Финляндии в 1918 году – стоят плечом к плечу, как товарищи, в битве с большевизмом и Советским Союзом. …Я горжусь тем, что германское военное руководство предоставило в моё распоряжение опытную 163-ю дивизию. Как главнокомандующий финскими вооружёнными силами я приветствую командира дивизии генерал-лейтенанта Энгельбрехта и его храбрые войска на полях сражений Финляндии. Это славное братство по оружию будет воодушевлять моих воинов в борьбе против общего врага».
После его прочтения ещё хочется установить мемориальную доску в Петербурге?
