Человек совка. Почему советские люди ненавидят всех вокруг
Советская власть с самого начала пыталась создать нового человека, свободного от предрассудков, морали и мышления гражданина Российской империи. Но существовал ли у них конкретный план достижения этой цели? Появился ли этот новый человек, и если да — то почему он приобрел те или иные качества? Этим вопросам была посвящена дискуссия, состоявшаяся в Еврейском музее и Центре толерантности при поддержке Фонда Егора Гайдара. В ней участвовали доктор исторических наук Владимир Булдаков, доктор политических наук Юрий Пивоваров и политолог Леонид Гозман.
Гозман:
Сто лет назад начался великий и страшный эксперимент. Люди, инициировавшие его, хотели создать новый мир, представляя себя демиургами. Гельмгольц (по-видимому, в шутку) когда-то сказал: «Бог был плохим оптиком. Если бы я создал глаз, то сделал бы его лучше Господа». Но отцы-основатели советского государства, видимо, всерьез считали, что Господь сделал что-то неправильно, и стали создавать принципиально новую экономику, политическую систему, структуру общества и так далее.
Сейчас, по прошествии ста лет, понятно, что этот эксперимент провалился. Они разрушили то, что было. Возвращение к нормальной экономике проходит крайне тяжело. Они разрушили социальную структуру общества. Да, она была архаичной, сословной, но она была, и она не предполагала постоянных убийств одними людьми других. Вместо политической системы — опять же архаичной — они создали нечто совершенно жуткое, и из того, что осталось, мы сейчас пытаемся что-то построить.
Но у них был еще один аспект большого плана: создание нового человека вообще. Троцкий очень интересовался психоанализом, у него даже была идея провести через психоанализ все население Советской России. В документах КПСС до последнего времени воспитательные задачи стояли на видном месте. И тут мы не знаем, получилось у них создать этого нового человека или нет. Когда говорят «совок» — это ругательство, но что за ним стоит? Реальность или просто полемика?
Булдаков:
Чтобы понять, был или не был homo soveticus, надо пытаться разобраться, откуда он взялся. У нас принято говорить — вот, мол, начался 1917 год, и все пошло-поехало: появился злой Ленин, негодяй Троцкий и прочие, и они, экспериментируя над живой Россией, устроили бог знает что. Но я всегда говорил и говорю, что большевики были не экспериментаторами, а импровизаторами. Их бы и не было, не будь Первой мировой войны. Все наши проблемы на самом деле растут не из 1917 года, а из 1914-го. Эта проблема не только наша — она общеевропейская. Война стала таким потрясением, что все перевернулось с ног на голову.
Празднование первой годовщины Октябрьской революции: шествие детской коммуны
Фото: Муромский историко-художественный музей / russiainphoto.ru
С началом войны разительно изменилась вся Европа, и главное заключается в том, что к тому времени она уже была пропитана насилием. России оказалось этого мало. Помимо войны она сорвалась в революцию, которая и без Первой мировой назревала достаточно давно. У нас уже забыли 1905 год, у нас забыли, что с 1902 года началась так называемая «великая крестьянская революция» — количество крестьянских выступлений значительно возросло. И Россия, и Европа были пропитаны насилием, другое дело, в какую сторону все это повернулось и в какую утопию вылилось.
Двадцатые годы действительно стали экспериментальной площадкой для создания нового человека. Но идеи эти, как это ни странно, шли не сверху от большевиков, а снизу, от некоторых теоретиков. Большевики же были марксистами, они мыслили просто: идет восхождение от низшего к высшему, появится бесклассовое общество — появится и новый человек. Пролетариат, который не имеет собственности. О личной жизни этого нового человека Алексей Гастев, теоретик научной организации труда, рассуждал просто: зачем ему какой-то дом? Как такового его не будет, все будут жить в своеобразных общежитиях.
Гозман:
Значит, все эти антиутопии (например, то, что писал Замятин в «Мы») отражали если не замыслы большевиков, то по крайней мере их ценностные представления. У тебя не должно быть дома, личных отношений, ты должен полностью раствориться в коллективе. Это означает, что большевики изначально претендовали вообще на все, а не только на бесплатный труд.
Булдаков:
Они считали, что в тогдашних условиях колоссального развития науки и техники все общество, весь мир должны быть построены на рациональных началах. Чего только не делалось в связи с этим во всем мире! И в Соединенных Штатах распространялись бихевиористские идеи, и у нас был Бехтерев и собачка Павлова. Все это явления одного рода: на человека стали смотреть как на подобие машины, которую можно и нужно усовершенствовать. Это общемировое поветрие — безусловно, дурное. Что касается большевиков, то они по нашей русской привычке умудрились усвоить все самое плохое, что есть на свете. В свое время еще Плеханов говорил об обезьянничающей русской интеллигенции — это есть, было и, увы, остается.
Здесь слились и наши, и чужие безумства. Но был ли у большевиков какой-то план создания нового человека? В смысле планового хозяйства такого плана, видимо, не было. А вот если мы посмотрим на Владимира Ульянова-Ленина, то увидим существенные черты того нового человека, которого удалось впоследствии воспитать. Я постараюсь перечислить их.
Во-первых, это ненависть. Был такой немецкий политолог и философ Карл Шмитт — коронный юрист Третьего рейха, подонок, антисемит и мерзавец. У него есть выражение: «Ненавижу — следовательно, существую». Когда я читал работы Ленина, Троцкого и им подобных людей, то видел в этих текстах ненависть. У писателя Анатолия Рыбакова во второй книге «Детей Арбата» есть сцена, где ссыльный интеллигент беседует с Сашей Панкратовым, главным героем. Это происходит сразу после убийства Кирова, и интеллигент говорит, что «народ не безмолвствует, народ ненавидит». От Одессы до Владивостока — сплошная ненависть: убей, убей, убей! Поэтому режим ненависти — характерная черта советского человека.
Дом переходного типа на Новинском бульваре (дом Наркомфина)
Фото: public domain
Во-вторых, это утопический тип сознания: построить непонятно какое новое общество на непонятно каких основаниях. Это вообще черта русского человека, но здесь прямо-таки ее квинтэссенция. В-третьих, отказ от всех фундаментальных ценностей человечества: религии, права, собственности, семьи, государства — всего, что выработано многотысячелетней эволюцией человека. Отказ от нормативности человеческой природы. В-четвертых (и это самое главное для меня), альтернативное христианскому понимание природы и назначения индивидуума, отказ от идеи первородного греха — «не я виноват, а кто-то другой». Наконец, мир как борьба — без вариантов, инвентаризация и упрощение картины мира и истории. Все упростить до предела, отказаться от сложной материи и видеть мир как борьбу добра и зла.
Эти вещи, как мне кажется, очень важны. Бердяев в свое время писал, что в России к 30-м годам возник «военно-спортивный тип личности»: безжалостный, но организованный, дисциплинированный и так далее. Я абсолютно убежден, что большевики проиграли в экономике, в международных делах, развалился СССР, но они победили в этом, создав новый тип человека. Ничего более грандиозного, страшного и ужасного я не знаю.
Пивоваров:
Да, планов громадье у нас всегда присутствовало. Но что из этого состоялось и что удалось? Я мог бы привести и более впечатляющие примеры перестройки человеческой натуры. Но тут все было как-то по-разному. Возьмем большевичку Александру Коллонтай, выступившую с идеей эротизации общества. Разврата в 1920-е годы действительно было много — как в среде коммунистов, так и в среде комсомольцев. Потом на смену ей пришел Арон Залкинд, известный педолог, составитель «Двенадцати половых заповедей революционного пролетариата». Двенадцатая заповедь гласила, что в интересах революционной целесообразности класс имеет право вмешиваться в половую жизнь своих членов. Он пропагандировал воздержание от половой жизни до 25 лет. Непонятно, реагировал ли Залкинд таким образом на распущенность 20-х или действительно хотел создать нового человека.
Тогда же был взят курс на отделение детей от семьи. Известный фантаст Иван Ефремов писал, что в коммунистическом будущем отпрысков будет воспитывать не семья, а общество, специально обученные люди. В основе всего этого лежала простая идея: рационально устроить социум. Считалось возможным перестроить человека как социальную машину, вложить в мозги детей все, что угодно. В 1920-е годы, впрочем, много чего предлагалось, а в 30-е было свернуто: партия взяла курс на традиционализм, в том числе на традиционную семью.
Булдаков:
Я бы хотел сказать пару слов в защиту Ленина. Самое лучшее, что он произнес в своей жизни, это известная фраза: «Учиться, учиться и еще раз учиться». Хотя в то время ему стоило бы сказать: «Лечиться вам надо бы, лечиться и лечиться». Эти высказывания стоило бы произнести в адрес комсомольцев — совершенно дикоглазой публики, которая готова была все уничтожить, лишь бы восторжествовала идея. Те люди были воспитаны на агрессии Гражданской войны.
Коммунары обедают
Фото: музей КТРВ / russiainphoto.ru
Был такой пролетарский поэт Владимир Кириллов (конечно, в свое время его расстреляли). Он писал так: «Трактором разума взроем / Рабских душ целину, / Звезды в ряды построим, / В вожжи впряжем Луну» — и при этом воспевал Совнарком. Вот так мыслили эти самые коммунисты: все возможно. При этом они исходили из того, что старая Россия никуда не годилась (хотя там действительно было много такого, что и привело в результате к революции). В результате из отрицания старого вырос такой жуткий негативизм.
Вообще, это базаровщина, нигилизм, так что без традиции тут не обошлось. Все это идет, может, от Герцена, а может, от Чаадаева. А может, и Радищев тоже постарался. Так что корни у этого социального нигилизма очень глубокие. Здесь скрестились две его линии: чисто российская и мировая. Из этого вышли и революция, и идея нового человека.
Пивоваров:
Я не знаю, думали ли об этом большевики, но сейчас, по прошествии ста лет, становится понятно, что это была попытка конструирования общероссийской нации из деревенской России и просвещенной России. У меня одна бабушка была из крестьян и не умела писать, а другая — из дворян и знала восемь европейских языков. Они хотели, чтобы было не так, чтобы было нечто среднестатистическое. Это происходило и в других странах, когда «высокая» и «низкая» культуры сливались в то, что сейчас называется культурой среднего класса. Большевикам действительно удалось создать некую единую общность, в которой все смешалось: дворяне, крестьяне, евреи, башкиры… Я не люблю их, но они это сделали.
Записал Михаил Карпов