Дневники «турецких кампаний»
Во время осады Очакова Потёмкин, узнав, что турки отрубали головы русским солдатам, повелел обезглавить тела турецких солдат и выставить их напоказ
Виктор Таки. «Царь и султан. Османская империя глазами россиян». – М.: Новое литературное обозрение, 2017. – 320 с.: ил. Серия Historia Rossica
Фото: OZON.RU
Отношения с соседями – одна из самых весёлых страниц не только в судьбе отдельного человека, но и всех стран на свете. Даже если здороваться не хочется, здороваться приходится. Когда сосед – империя и сам ты немаленький, отношения выстраиваются столетиями. Петербургский историк Виктор Таки написал книгу о том, как россияне воспринимали Османскую империю, из числа самых могущественных на протяжении нескольких столетий. Познавая Восток, Россия познавала и Европу. Для монографии, охватывающей эпоху от конца XV века до Крымской войны, учёный исследовал множество документов: дневники и воспоминания участников «турецких кампаний», в том числе переписку дипломатов, статистику и свидетельства путешественников и пленников, которые рассказывали об обращении не только с пленными, но и с телами погибших врагов.
«Российские мемуары и дневники содержат графические описания «варварских» сторон османского способа ведения войны, – пишет Таки. – Одно из наиболее ранних описаний этих практик можно найти в книге российского дипломата П.А. Левашева. После периода заключения в Семибашенном замке Левашев оказался в обозе армии великого визиря, которая действовала против российских войск в Молдавии. По свидетельству дипломата, в какой-то момент конница визиря принесла на своих пиках 13 голов, отрубленных у павших в битве россиян. «На зрение этих голов из стана, так и из Бендер, было великое стечение народа, причём одни на них плевали, другие бранили, как будто могли они слышать их брань, а некоторые кричали таким голосом, какому мнили у них быть, когда их рубили, из чего всяк удобно может судить, колико слепотствующ и подл сей народ».
Дурной пример оказывался заразителен: во время осады Очакова Григорий Потёмкин, узнав, что турки отрубали головы русским солдатам, повелел обезглавить тела турецких солдат и выставить их напоказ в российском лагере.
Плен был важнейшим опытом для отдельных людей, но на уровне государств познание часто принимало форму дипломатического противостояния. Послабления в этикете заменяли порой трофеи. Не зря «изменения в посольском церемониале, – утверждает автор, – были почти единственным приобретением, которого удалось добиться России в результате войны 1736 – 1739 годов, когда плоды ряда блистательных российских побед оказались утрачены в результате поражений, понесённых австрийскими союзниками, и ловкости французской дипломатии. Эфемерный характер других приобретений (азовские земли, без права восстанавливать разрушенную крепость) объясняет, почему российская сторона придавала столько значения церемониальным вопросам. Согласно Белградскому миру 1739 года, «отправлены быть [имели] с обеих сторон торжественные и чрезвычайные посольства… которые послы [имели] с равенством на границах разменены, приняты и трактованы быть, с такими же церемониями, и тем образом, как сие производится в знатных посольствах, между самознатнейшими державами и Оттоманскою Портой». Посольство А.И. Румянцева, отправленное в 1740 – 1741 годах на основании этого положения, во всём следовало примеру австрийского посольства графа Улефельда, имевшего место несколькими месяцами ранее. Избрание габсбургской модели для первого российского чрезвычайного посольства в Константинополь было вполне естественным и соответствовало позиционированию как московских царей, так и преемников Петра I в качестве государей, равных австрийским императорам».
При этом сами путешествия посольств напоминали порой боевые действия в тылу врага. Так, «невыгодное для Московского государства соотношение сил в Северном Причерноморье имело прямые последствия для московских посольств в Османскую империю. Несмотря на то что царские представители знали дорогу в Константинополь гораздо лучше, чем представители султана знали путь в Москву, дорога эта была полна различных трудностей. Начать с того, что послам необходимо было проехать земли донских казаков. Хотя последние и были на службе у московского царя, они могли задержать послов, если так называемый донской отпуск не прибыл вовремя. Затем послам необходимо было преодолеть расстояния между казацкой столицей Черкасск и османской крепостью Азов. Это представляло большую или меньшую трудность в зависимости от того, были ли донские казаки на тот момент в мире с османами, что не всегда зависело от желаний Москвы. Отношения с османским губернатором Азова могли представлять особую проблему. Послы обычно снабжались особой грамотой и подарком из соболей, чтобы облегчить проезд через Азов. В 1667 году на редкость алчный паша задержал посольство А.И. Нестерова более чем на месяц, который прошёл в постоянных препирательствах относительно количества и качества посольских соболей, причитавшихся паше, и числа лошадей и повозок или лодок, которые он был готов предоставить посольским людям. После того как послам удавалось взойти на корабль и пройти Керченский пролив, их следующей остановкой обычно была Каффа, паша которой, в свою очередь, мог чинить препятствия, ссылаясь на неблагоприятное для дальнейшего морского перехода время года, недостаток годных к плаванию судов или необходимость для послов избрать более длинную, но в то же время и более безопасную дорогу через Крым, Едисан, Буджак, Молдавию, Валахию и Румелию».
Казаки не раз упоминаются на страницах книги, с ними связан, в частности, раздел, посвящённый новым представлениям о границах насилия на войне. Так, в 1769 году российский генерал ливонского происхождения Георг Эрнест фон Штрандман был свидетелем нападения казаков на буджакских татар, бывших вассалами крымского хана. По свидетельству Штрандмана, казаки опустошили татарские деревни и кибитки, несмотря на то что их обитатели уже направили депутатов для переговоров о переходе в российское подданство. По словам автора, «казаки совершали при этом самые отвратительные жестокости и умерщвляли всех встречных, не исключая детей и женщин», но в конце концов были жестоко наказаны за это превосходящими силами татар. Эпизод, рассказанный Штрандманом, напоминал о жестокостях российских казаков в Восточной Пруссии в начале Семилетней войны 1756 – 1763 годов. Ветеран этой войны А.Т. Болотов писал про «разорения, поджоги и грабительства» и «наивеличайшие своевольства и оскорбления» в отношении женщин, совершённые российскими казаками и калмыками.
По признанию самого Болотова, эти действия казаков были нарушением «всех военных правил». Они вредили международному образу России, «ибо все европейские народы, услышав о таковых варварствах, стали и обо всей нашей армии думать, что она такая же». Та же самая озабоченность восприятием России в Европе, по-видимому, подвигла другого участника Семилетней войны, фаворита Екатерины II Г.Г. Орлова писать российскому главнокомандующему Румянцеву о неприемлемости нерегулярной войны, в особенности сжигания деревень вокруг османских крепостей Журжи и Браилова войсками генерала Х.Ф. фон Штоффельна зимой 1769 – 1770 годов». Правда, и 350 лет спустя представления графа Орлова о ведении боевых действий многим все ещё кажутся идеалистическими, далёкими от реальности, но, видимо, проще исчезнуть целой империи, чем измениться человеческим инстинктам.
Пилюля для «Гэбуши»
Отец Александр Мень: «Настоящая литература всегда духовна»
«Цветочки Александра Меня. Подлинные истории о жизни доброго пастыря» / сост. Юрий Пастернак, предисл. Александра Борисова. – Москва: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2017. – 608 с. – (Мемуары – XX век).
Фото: OZON.RU
Тем, кто знал отца Александра Меня (1935 – 1990), книга напомнит о многом. Тем, кто не знал, даст возможность познакомиться с выдающимся богословом и проповедником заочно и посмерт-
но – в августе 1990-го протоиерей был зверски зарублен топором неподалёку от своего дома в Семхозе Московской области, убийцу так и не нашли. В книге – её название отсылает к «Цветочкам Святого Франциска Ассизского» – собраны тексты тех, кто лично знал отца Александра. Среди них писатели Александр Солженицын и Александр Галич, Фазиль Искандер и Людмила Улицкая, филологи Сергей Аверинцев и Вячеслав В. Иванов, режиссёр Андрей Смирнов. Фрагменты публиковавшихся воспоминаний, интервью, взятые составителем книги, и даже записи в «Фейсбуке» – всё это разбито на несколько глав, таких как «Творчество», «В присутствии батюшки», «Во времена гонений». Как проповедник, очень популярный среди московской интеллигенции, отец Александр Мень находился под непрестанным наблюдением КГБ, его едва не посадили уже на заре перестройки, в 1985-м. Причиной слежки были в том числе и публикации за рубежом.
«Некоторые тома шеститомника («История религии») вышедшие в Брюсселе датированы годом издания более ранним, чем они вышли на самом деле, – говорит Александр Зорин. – Это была маленькая хитрость издателей. С выходом каждого тома госбезопасность скрежетала зубами. А изменённая дата отодвигала событие, делала его за давностью лет неактуальным. «Гэбуша» проглатывала эту пилюлю вместе с очередным томом, а когда вышел последний, «На пороге Нового Завета», свирепо объявила автору: ещё одна книга – и в тюрьму или за штат. Точных слов я не знаю, но смысл предупреждения был таков».
Даже собранные вместе, свидетельства близко знавших отца Александра вряд ли создадут полноценный портрет (важны его тексты и выступления, многие видеозаписи выложены на сайте памяти протоиерея), но они способны обогатить неожиданными чертами его образ. Отец Александр был далёк от формальностей и начётничества. Михаил Завалов вспоминает, как «однажды в молодёжной компании ему кто-то задал вопрос о том, какую следует читать духовную литературу. Стоя у книжной полки, он ответил, причём с некоторым запалом: «Запомните это раз и навсегда: нет духовной и недуховной литературы. Есть или просто настоящая литература – и тогда она всегда духовна, или не литература вообще, так, нечто, что и читать не стоит. – Повернувшись и разглядывая книги: – Ну-ка, что тут стоит? Гоголь, Сэлинджер, Достоевский, Бёлль… Где тут недуховная литература?!»
Кажется, будто в эпоху Интернета отпадает потребность в других видах информации, но кроме личного общения отец Александр очень ценил книгу. Из собственной библиотеки «он их давал, не записывая, разумеется, читателей. Полагался на их своевременную «аккуратность».
…У него было гуманное правило, которого он предлагал придерживаться «библиотекарям», – ценные книги приобретать в двух экземплярах: один обязательно зачитают…
И шутил: «Люди тянутся к знаниям. И тянут прямо с полки…»
Напрасный «заём свободы»
В июне 1917 года возник проект перепрофилирования Московского Кремля в город-музей
«Некто 1917». М.: Третьяковская галерея. 2017. – 312 с.
М.В. Нестеров. Философы. 1917
Фото: Государственная Третьяковская галерея
Искусство не сразу заметило революцию. Судя по каталогу к выставке Третьяковской галереи «Некто 1917» (открыта на Крымском Валу до 14 января 2018 года), внимание на революцию живописцы обратили не сразу. Книга, как и выставка, собрала искусство, созданное в 1917 году, но дата условна: есть произведения, датированные годом ранее или годом позже. Здесь все стили и течения, включая абстракции супрематистов, но мало революционных буден – в основном портреты и пейзажи, усадебные интерьеры и цветочные натюрморты. Современникам требуется время не только на то, чтобы разглядеть видимое, но и чтобы его понять.
Лично многие художники, поэты и критики участвовали в новой жизни – заседали в комиссиях, обсуждали будущее культуры, а некоторые, как Малевич и Шагал, и вовсе становились комиссарами новой власти. Но вот на холстах и в скульптурах социальная жизнь была представлена слабо. Конечно, графика, самое реактивное из всех изоискусств, оказывается и самым социально активным – плакатам, посвящённым «заёму свободы», отдан особый раздел книги. Этот заём Временное правительство объявило в марте 1917 года, его собирались погашать в течение 49 лет, начиная с 1922 года. Всего было собрано 4 миллиарда рублей; судьба их очевидна. Ощутимыми результатами стали разве что пропагандистские акции, связанные с заёмом: самым массовым в эпоху отсутствующего телевидения и Интернета была печатная графика – «заёмные» плакаты рисовали, в частности, Алексей Кравченко, Павел Кузнецов и Борис Кустодиев. В агитационных целях выпускались фильмы, власти проводили праздники, издали газету «Во имя свободы», где напечатали стихотворения Анны Ахматовой и Сергея Есенина, Саши Чёрного и Игоря Северянина, а также Велимира Хлебникова. Хлебникову и принадлежит словосочетание «Некто 1917», им завершается опубликованная в сборнике футуристов «Пощёчина общественному вкусу» заметка «Взор на 1917 год», в диалоге «Учитель и ученик» он провидчески задаётся вопросом: «Не следует ли ждать в 1917 году падения государства?»
Хлебников много писал о революции, он прошёл через очарование Керенским (в одном из текстов тот появляется в одном ряду с Сунь Ятсеном и Рабиндранатом Тагором), сменившееся полным скепсисом. Но Керенский и впрямь ненадолго стал одним из главных героев страны, его рисовали Илья Репин и Исаак Бродский, тот самый, что позднее станет классиком советской ленинианы – оба портрета есть в книге. А Максима Горького нарисовала Валентина Ходасевич, писатель здесь представлен как романтик, но не в смысле буревестника революции, а скорее как будущий житель Капри.
Жизнь менялась на глазах, о чём напоминают фотографии и хорошо составленная «Хроника политической и культурной жизни России в 1917 году», она завершает альбом. Установленное расписание рушилось на глазах, причём не только железнодорожное. В июне 1917 года петроградские музеи стали работать по сокращённому распорядку или закрываться вовсе – не было публики. Одновременно в августе возник проект перепрофилирования Московского Кремля в город-музей.
9 (22) сентября товарищем городского главы Петрограда избран Луначарский, он отвечал за школьное образование и культурно-просветительские учреждения, позднее выяснится, что это прелюдия к его следующей должности, уже в составе Совнаркома. Тем самым исчезли последние надежды на возвращение в Россию Дягилева, которого звали руководить новой российской культурой – пост достался тому, кто уже был в России. Да и вряд ли Дягилев согласился бы на новые правила игры. Так, хроника напоминает, что 6 (19) сентября «3олотого петушка» Римского-Корсакова поставили на сцене Частной оперы Зимина – впрочем, теперь она называлась Театром Московского Cовета рабочих депутатов.
